Геннадий Михасенко - Милый Эп[Книжное изд.]

Геннадий Михасенко

Милый Эп

Галя Юхно, Боря Дмитриев. Вадик Денисов и Гена Афонин — это

вам, в память нашей святой юности!

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Светлана Петровна вызвала меня неожиданно. А я был не из тех, кого по английскому языку можно вызывать неожиданно. По математике, физике или химии— пожалуйста, но по английскому — боже упаси. Железная тройка, полученная на прошлой неделе, вроде бы обеспечивала мне полмесячную передышку, и вот тебе!..

Я хотел было отказаться сразу, но Август Шулин, мой сосед, испуганно вытолкнул меня из-за стола, и я как порядочный пошел к доске, кивками прося подсказывать. И сразу посыпалось: кто зашипел, рупором прижав ладони ко рту, кто задудел в свернутую трубкой тетрадку, кто беззвучно корчил рожу, надеясь, что я все прочту по губам. Вовка Еловый живо зашевелил пальцами, но пальцами хорошо изображать римские цифры, а не латинские буквы. Васька Забровский, наш комсорг, что-то быстро черкнул на бумажке и свесил ее вниз, сбоку стола, но я не различал. Только Мишка Зеф действовал открыто. Развалясь на задней парте, он выдавал по буквам: эс, эйч, и, дабл ю, эй, эн, ти… Я щупал в кармане пиджака свой давний талисманчик — бочонок от лото номер 81,— прислушивался, но… русский-то шепот попробуй разбери от доски, а тут — английский. Дважды ляпнув невпопад, я поморщился, закусил губу и смолк. Я сдался. Но класс держался до последнего патрона: шипел, булькал и хрипел, как в радиоприемнике на коротких волнах.

Светлана Петровна терпела-терпела, потом устало вздохнула и сказала по-русски:

— Ну, хватит. Бесполезны ваши старания. Он, кажется, дня три не открывал учебника. Так ведь, Эпов?

— No, two days[1], — ответил я, не уходя лишь потому, что надеялся на прощение.

— Ну, два, какая разница… Это мелочная честность, Эпов, so J have to put you two[2].

Thank you[3], — сказал я, кивнул Светлане Петровне, ее оранжевому платью, ее рыжеватой прическе, ее округлому животу — всему сразу и отправился на место, перехватив удивленный взгляд учительницы — до сих пор я за двойки не благодарил.

Но тут во мне что-то дернулось, сработало какое-то реле. Двойка? Очень хорошо! Прекрасно — двойка!

Класс ожил.

— Светлана Петровна, задайте ему еще вопросик!

— Ну, Светла-ана Петровна!

— Эп все знает, только он рассеянный.

— Его надо в темноте спрашивать.

— Да он с Чарли Чаплиным переписывается!

Я обычно поддерживал эти веселые атаки, когда кто-нибудь горел, но сейчас мне все было безразлично. Не садясь, я сунул учебник с тетрадкой в папку, задернул молнию и двинулся к выходу, легко и свободно.

— Эп, стой! — выкрикнул Шулин.

И за спиной повисла тишина.

У дверей я обернулся и, глянув прямо во все еще удивленные глаза Светланы Петровны, затененные рыжими клубами прически, любезно проговорил:

— Гудбайте! — и уже выходя и при этом кого-то толкнув дверью, добавил сквозь зубы: — Спинета! — что означало «старая дева», как мы прозвали Светлану Петровну.

В коридоре никого не было, кроме незнакомой девчонки, которая держалась за дверную ручку, желая, видно, заглянуть в наш класс. В ярко-красных брюках, в синей куртке и с вязаной красной шапочкой под мышкой, вся в блестках свежерастаявших снежинок, она недобро глянула на меня и закрыла за мной дверь. Уловив в ней какое-то сходство со Светланой Петровной, я и ей брякнул:

— Гуд бай!

— Бай-бай! — не моргнув глазом, ответила она.

И я пошел прочь.

Я не хотел обижать Светлану Петровну, хоть и был на нее зол. Не знаю, чья умная голова изобрела это нелепое прозвище Спинета, совсем не подходившее нашей молодой, замужней и даже уже беременной учительнице, но было в нем что-то холодное и пронзительное, как моя неприязнь к этому архиерейскому языку, поэтому я и с удовольствием ввернул его. Что за дикость — вызывать человека, зная наверняка, что он не готов! Это же педагогическое хулиганство! Охота за черепами! И не много надо ума, чтобы даже отпетого отличника застать врасплох. По-моему, талант преподавателя обратно пропорционален количеству поставленных им двоек!.. Эта вдруг найденная точная психологическая формула, как-то мгновенно принизившая всех учителей, обрадовала меня, и я чуть не засвистел, чувствуя, как лицо мое победоносно сияет. Но когда я спустился в вестибюль, тетя Поля, дежурная, спросила:

— Плакал, что ли?

— Кто — я?.. С чего бы!

— Да уж не знаю, чего вы срываетесь посреди уроков вот с такими глазами! — Она показала кулак, вздохнула и отвернулась, точно не желая иметь со мной никакого дела, но тут же встрепенулась опять. — Кого требуют-то?

Маленькая и пухлая, она сидела на стуле у двери в раздевалку и не выдавала пальто без того, чтобы не разузнать, что случилось. Тетя Поля не просто слушала ответы, поддакивая и уточняя, а вслушивалась в них, ловя что-то более важное, чем слова, и часто, перебив неопытного лгуна, ворчливо отправляла его обратно. Тетя Поля расспрашивала даже тех, кто являлся с бумажкой от учителя, точно раздевалка была секретным архивом.

Я не был опытным в этих делах, но желание исчезнуть, испариться из школы так вдохновило меня, что я, глазом не моргнув, выпалил:

— Отца.

— Мм, значит, отец у вас голова, — сказала тетя Поля и без дальнейших вопросов пропустила меня, рассуждая сама с собой: — Это хорошо, что отец, — рука крепше. И выдрать и приласкать — все крепше. И надежнее. А то все матерей теребят. А на что, мать-то, кроме как пилить. Уж по себе знаю. Вон какие, а все пилю… Плюнул, поди, в кого? — спросила она, когда я вынырнул из-под перекладины, застегивая плащ.

— Нет.

— Бесстыдник. Отцам делать нечего, только с вами нянчиться! Резинкой стрелял?

— И это нет, тетя Поля.

— Бесстыдник!.. Что же ты вытворил?

Мне вдруг захотелось признаться, что ничегошеньки я не вытворил, что это со мной вытворили, но, увидев тети Полину серьезно озабоченную физиономию, коротко сказал:

— Обозвал учительницу.

Всплеснув руками, тетя Поля охнула:

— Сбесился ты, что ли!.. Да кто же это учителей обзывает, головушка твоя забубённая! Ведь учитель для вас — все, непутевые вы черти!.. Врешь, поди?

— Обозвал.

— Бесстыдник!.. И как же ты ее? — шепотом спросила она, покосившись на лестницу.

— Да-а!..

— Что делается! Что делается!..

— Гудбайте, тетя Поля!

— Веди, веди отца! Хорош, видать, гусачок! Веди, бесстыдник! Фамилия-то как?

— Эпов.

— Чей?

Но я, мимоходом глянув в большое вестибюльное зеркало на свою долговязую нескладную фигуру в берете, уже выскочил на крыльцо. Хлопок двери отрезал меня сразу и от тети Полиных ворчаний, и от сонливой духоты, и от всех-всех невзгод школьной жизни.

А на дворе что делалось!

За низким крылечным козырьком ходуном ходила густая снежная мишура. Она шаталась, скручивалась, дергалась, то с шуршанием захлестывая ступеньки, то сползая с них. Откуда это? Ведь шел уже май. В тени палисадников, домов и под пластами мусора дотаивали последние островки сугробов, уже превращенные в лед. Уже над холодной весенней стряпней дулись почки. И вот тебе — расхулиганилась природа!

У крыльца, полузаштрихованный метелью, звонко постреливал мотоцикл. За рулем, подгазовывая, сидел Толик-Ява, из девятого «б», в красном шлеме и в очках — ждал кого-то. Странно — идут занятия, друзья в классе, а он раскатывает, да еще возле школы. Получил права — так гоняй на пустыре, если радость распирает, а хамить-то зачем?.. Хотя и я не лучше!

Я нырнул в снеговорот и захлебнулся. Хорошо! Очень кстати эта заваруха для нейтрализации моего кислого настроения, а что оно кислое — коню понятно, как говорит Шулин.

Уходил я из школы невидимым.

«Все! — зло думал я, спотыкаясь о желваки застывшей грязи и дробя каблуками лед пустых луж. — Решено! Сегодня объяснюсь с родичами! Хватит морочить людям головы!»

Еще в конце седьмого класса на меня стала накатываться какая-то необъяснимая тоска. Нет-нет да и накатится, прямо на уроке. Уплывают куда-то учебники, лица друзей, доска, растворяются и замирают звуки — я вроде слепну и глохну. Летом мы с отцом и с дядей Ко-хоккеистом пересекли на машине нашу Западную Сибирь и объездили все русские старинные города: Владимир, Суздаль, Переславль — Залесский, Ростов Великий — волшебные места, потом я поработал на детской технической станции и развеялся, забыл свои тревоги. Но едва начались занятия в школе, опять затосковал, представив, что, не проболей я во втором классе целых полгода, я бы учился уже в девятом, почти в десятом, последнем! Дальше — больше. К Новому году понахватал троек и даже двоек столько, сколько не наскрести за все те семь лет. «Ты что, Эп, спятил?» — удивлялся свежеиспеченный комсорг Васька Забровский. «В чем дело, Аскольд?» — хмуро спрашивали дома. «Опомнись, Эпов!» — в панике восклицали учителя. На новогодние каникулы Шулин пригласил меня в свою деревню. Я поехал. Я любил деревню. Мои бабушка и дедушка, по отцу, жили в селе, и я класса до пятого ежелетне гостил у них, но потом как-то охладел, а тут обрадовался. Шулинская деревушка Черемшанка мне понравилась. Она стояла в лесу, и мы с Авгой стреляли зайцев прямо за огородами, а за рябчиками и глухарями бегали на лыжах к Лебяжьему болоту. Неделя промелькнула одним днем, и возвращался я в город с холодным предчувствием близкой беды. И точно — на меня сразу же навалилась русская хандра. Но тут я вдруг понял, в чем дело — оказывается, мне надоела школа. Надоело играть маленького, надоела суета, классные собрания с болтовней в три короба и пшиком дел. надоела дорога в школу, даже Август Шулин, ставший за каникулы моим первым другом, опостылевал мне в школьных стенах. Понял я это — и мигом блеснула идея: бежать, дотягивать восьмой класс и бежать без оглядки. Куда — я не знал, но идея эта так подхлестнула меня, что я, ко всеобщему удовольствию, выправил за полмесяца все отметки и на рысях понесся к финишу, лишь по-английскому продолжал болтаться между двойкой и тройкой.